Узбекистан, Ташкент – АН Podrobno.uz. Мы продолжаем публикацию серии рассказов о детях, переживших Великую Отечественную войну. Многие из них остались без отцов и матерей, которые были убиты фашистами. Несмотря на то, что Ташкент часто называли «городом хлебным», выжить здесь было непросто, голод тогда охватил всю страну, боровшуюся с захватчиками. Люди оставались в живых только благодаря талонам и небольшим кусочкам хлеба, выдававшимся на день.
«Вот так и жили. Голод. Холод. Чувство безотцовщины и беззащитности. Не дай бог, конечно, чтобы такие времена вернулись», – рассказал известный кинорежиссер и сценарист Али Хамраев.
Али Хамраев – родился в 1937 году в Ташкенте. Когда началась Великая Отечественная война, ему было четыре года. Известный кинорежиссер и сценарист, многие его картины входят в золотой фонд узбекского киноискусства. Заслуженный деятель искусств Узбекистана, лауреат Государственной премии имени Хамзы, кавалер Ордена «Дружбы народов».
– Я не помню победного 9 мая. Наверное, все радовались, а мы не праздновали – папа был убит на войне в 1942 году. Мне тогда было пять лет, а моему брату – два года. Я отчетливо помню тот момент, когда мы получили это печальное извещение. Рано утром пришел почтальон. Двери в то время в махаллях не закрывались, он зашел во двор и крикнул: «Вам почта!» Мама вышла, а спустя некоторое время страшно закричала. Она забежала в комнату, начала обнимать меня с братишкой и причитать: «Папы больше нет! Убили папу!» Мы сильно испугались и тоже заплакали.
Несмотря на это, мама продолжала верить, что он жив, просто был ранен и попал в плен… Она хранила папин костюм, пальто, шляпу и галстук. Говорила: «Он обязательно вернется с войны, ему понадобится этот костюм, как он пойдет на киностудию в солдатской одежде? Он же известный артист!»
Место его захоронения я нашел в 1973 году. Папу предали земле в деревне Чащёвка Смоленской области. Я отвез маме горстку земли с могилы, как она просила… Папа спас нас дважды: когда воевал с фашистами на фронте и когда маме пришлось продать его одежду, чтобы дети не умерли с голоду…
Все люди, пережившие то время, помнят карточную систему. Однажды я потерял хлебные талоны и боялся вернуться домой. Была уже ночь, я прятался в кустах, слышал, как мама звала меня. Потом я замерз, выполз и поплелся домой. Она меня обнимала и ругала: «Дурачок, да пусть эти карточки пропадут пропадом, главное, что ты живой!».
Очень хорошо помню, когда в 1946 году карточки на хлеб отменили. Мама дала мне деньги и велела купить две буханки. Очередь была огромная, но шла быстро. Подходили грузовики с буханками, несколько продавцов раздавали горячий хлеб. Люди приходили целыми семьями и набирали его в сетки, думая, что могут опять ввести прежнюю систему.
Я, пока шел домой, съел одну буханку. До сих пор помню это ощущение теплого хлеба с корочкой во рту. Я ел, давился, пил воду из арыка. И тогда мне казалось, что лучше нас никто не живет на этом свете…
До этого дня мама всегда делила хлеб на всех, а от своей порции отрезала еще кусочек, чтобы потом дать нам с братом перед сном. Иногда она подсушивала его и говорила: «Не ешьте, просто положите в рот и сосите…» Так и засыпали мы с этим сухариком во рту. Все это наложило свой отпечаток: я и сейчас все ем с хлебом, даже плов и лагман.
Мама во время войны работала диспетчером на Ташкентской киностудии (сейчас «Узбекфильм» – прим.). Я сам ходил в детский сад, война обязывала быть самостоятельным, а когда возвращался, часто сидел и ждал маму недалеко от киностудии у будки еврея-фотографа.
Помню одну историю: была страшная жара, босые ноги утопали в пыли. Я побрызгал вокруг фотобудки водой из арыка, нашел веник, аккуратно подмел. Стало прохладнее. Фотограф меня похвалил и сделал за это мою фотокарточку на память. Смотрю я сейчас на эту фотографию и вижу худенького, не по годам серьезного мальчика. Жизнь была непростая, я уже в пять лет понял, что такое безотцовщина…
Пока мама была на работе, я присматривал за братишкой, таскал воду и уголь со двора в дом. Вечерами мы сидели с братом у чугунной печки в телогрейках и шапках-ушанках, ждали маму с работы: может, принесет что-то. Дрова и уголь быстро кончились, топили газетами, старыми тетрадками. После прихода домой мама укладывала нас, давала в рот леденец, и мы засыпали счастливые. Мне снилось то, что читал в сказках – кисельные берега, молочные реки, а еще горы из пирожных…
У нас в доме жила эвакуированная из Киева семья тети Фиры. Она часто варила красный борщ и ставила кастрюлю в арык остывать. Мы с братишкой пытались незаметно подползти к кастрюле, прямо из нее хлебали этот борщ. А тетя Фира кричала в окно: «Мальчики, вы же знаете, что красный борщ надо есть холодным! Я же обязательно дам вам по тарелке!».
Когда мне было лет шесть, я ходил на вокзал торговать, запевая такой текст: «Папиросы-спички, колбаса-яички!.. Подходи, народ – свой огород!» С поездов все спрыгивали и спрашивали колбасу и яйца, а у меня были только папиросы да спички. Так и зарабатывал. Мой товарищ таскал на рынках корзины и сетки расфуфыренных офицерских жен, я ему тоже запевку сочинил. Он орал во все горло: «Базар большой – народу много, русский барышня идет – давай ей дорога!» За это ему по рублю давали. Иногда продавцы на базаре угощали нас, видя, какие мы голодные. Некоторые ребята подбирали с земли упавшие раздавленные яблоки и ели их…
В то время я также снимался в массовке, за это давали небольшие деньги и кормили вареной капустой. Днем в кинотеатре «Родина» крутили фильмы, а ночью здесь шли съемки. Люди с удовольствием принимали в них участие за тарелку капусты, ведь на день давали всего 250 граммов хлеба.
В 1944 – 1945 годах в городе снимали фильм «Дорога без сна» или как потом его назвали – «Хирург». Он об узбекском враче, который во время войны сделал открытие – новый метод сохранения рук и ног у раненых. Фильм так и остался на полках – запретили его показывать, не знаю, по какой причине. Я до сих пор его не видел, а очень хотелось бы посмотреть эту сцену в ресторане вокзала, может, сижу где-то там с краю в гуще людей…
Летом было жарко, и я спал на крыше под звездами. Брошу старую курпачу, смотрю в ночное небо… Я часто видел в нем лучи прожекторов. Потом я узнал, что это были какие-то учения на случай, если вдруг появятся вражеские самолеты. Эти прожекторы должны были осветить их, чтобы зенитки начали стрелять. Все очень боялись, что немцы придут со стороны Ирана.
С нами жил дед Хамро, отец моего папы. Он болел, мама ухаживала за ним. В свое время дедушка был против женитьбы своего сына на украинке, а потом все время говорил ей: спасибо, дочка… Ночами он молился, повторял какие-то «суф-куф». Говорил, что чертей отгоняет от нас с братом. Он прожил сто лет и все спрашивал у бога: «Зачем же сына моего забрал? Лучше бы я раньше умер вместо него…»
Когда мне было восемь, после учебы я приходил к дедушке, он сидел в чайхане, его угощали, а он оставлял что-нибудь и кормил меня. Потом он давал мне рубль на кино. Благодаря ему я посмотрел многие трофейные фильмы, которые привезли из Германии. Я увидел Чаплина и его «Огни большого города». Тогда я почувствовал силу киноискусства.
В памяти отложилась картина столичных улиц, на них было огромное количество инвалидов. Одни передвигались на костылях, другие – без обеих ног, сидя на доске с четырьмя подшипниками и отталкиваясь от земли. В трамваях я видел людей с обожженными лицами. Мальчишки говорили, что это либо танкист, либо летчик.
Вот так и жили. Голод. Холод. Чувство безотцовщины и беззащитности. Не дай бог, конечно, чтобы такие времена вернулись.
